Будучи обыкновенной четырнадцатилетней девочкой, Звестасия больше всего на свете не любила три вещи: брокколи, сироп от кашля и школу.
  Впрочем, на первое место в этом коротком списке можно было уверенно поставить именно школу. Брокколи можно приготовить со сливками, и тогда он будет неплох, сироп от кашля можно выпить залпом, зажмурившись, и почти не почувствовать его вкус, а вот школу, школу, увы, не сделаешь в сливках и не выпьешь одним глотком.
  Пока Звести шла по серому школьному коридору, неся в тонких руках крайне ей необходимую стопку старинных книг и исписанных тетрадей, в нее нарочно врезалось три или четыре человека, пробегавших мимо, и Звести тут же подумала о том, что в идеальном мире детям даже в голову не приходит бегать по коридорам, но до идеального мира было еще далеко, а дрожащие руки уже еле удерживали тяжелые, пахнущие пылью фолианты.
  Звести вздохнула и остановилась, чтобы взять книги чуть удобнее, а затем неспешно направилась к выходу из школы, снова думая о том, что в идеальном мире кто-нибудь непременно поможет бедной худенькой девушке донести книги до дома.
  На улице было довольно тепло, и это действовало на нервы. По утрам Звестасия жутко мерзла, поэтому сегодня на ней была клетчатая синяя юбка ниже колена, настолько шерстяная, что весившая, наверное, несколько килограмм, и настолько же теплая, а так же старомодные белые гетры, обыкновенные темно-коричневые башмаки, и женственная бежевая блуза с кружевами и рукавами-воланами, застегивавшаяся на четыре крохотные пуговицы, и на всех них и застегнутая, словно Звести была не молодой девушкой, а сварливой старухой-ханжой, для которой видимый кусочек шеи уже был поводом записать кого-нибудь в проститутки.
  Впрочем, в Идеальном Мире девушки не ходят с открытыми шеями, и вообще одеваются только в красивые пышные платья, полностью скрывающие тело, именно такие, какие нравятся ей, Звестасии де Марнион.
  Выйдя на порог школы, она безразлично оглядела толпу родителей, собравшихся во дворе, ожидая увидеть кого-то из родственников своих друзей, и вдруг ее взгляд зацепился за мужскую фигуру в темном плаще.
  «Что за дурак», пронеслось в мыслях. «Выходка в стиле Эдмо… о-о…».
  Если кто-то из окружающих внимательно наблюдал за холодным лицом Звестасии в этот момент, то мог бы увидеть, как на жалкую долю секунды на нем промелькнуло удивление, даже шок, почти паника, и тонкие руки дрогнули, отчего все книги едва не полетели на пол, и пришлось даже удержать их коленом, и из-за этого подол шерстяной юбки чуть задрался, и на едва ощутимое мгновение стали видны сине-голубые синяки на белоснежной коже – свидетели недавней (неудачной) попытки вызвать демона, когда Звести почти три часа простояла на коленях на земле, игнорируя боль.
  В идеальном мире…
  Убедившись, что книги больше не грозятся упасть, Звести резко подняла голову, уставившись на отца, и окинула его фигуру взором, в котором внимательный человек все еще мог рассмотреть тень шока, а окружающие люди принялись перешептываться, обсуждая и бледное, болезненное лицо юной де Марнион, и синие мешки под ее черными глазами, и упомянутый синяк на колене, и даже совсем не по погоде надетую шерстяную юбку, а больше всего этого – ее отношения с господином в черном плаще, и общую чудаковатость этой семьи, свалившейся на их мирный городок как проклятие колдуна-злодея.
  Звести почувствовала легкий тычок в спину, безмолвно вскрикнула и обернулась. В дверях школы стояла учительница математики, невысокая дама сорока лет, всегда носившая на носу очки и почти под корень стригшая свои темно-коричневые волосы.
  Окинув Звести пристальным, снисходительным взглядом, учительница математики воскликнула:
  - Мисс де Марнион, не стойте на проходе, вы мешаете!
  И уже в следующую секунду ее вниманием завладел Эдмон.
  - Это вы, я полагаю, мистер де Марнион? Как удачно! Я как раз хотела поговорить с вами. Поведение вашей дочери…
  Она начала спускаться по лестнице, неловко ставя свои ноги, на которых нелепо сидели серые брюки, отчего ее и без того широкие бедра казались необхватными, и при этом дыхание женщины сбивалось, и закончить фразу она смогла лишь тогда, когда спустила свои телеса на землю.
  - Поведение вашей дочери просто недопустимо! Вы должны немедленно принять меры!
  Звестасия осталась стоять на пороге, чуть в стороне от двери, и молча глядела на взрослых, прижимая к себе драгоценные книги, и легкий осенний ветер трепал ее длинные распущенные волосы, украшенные тонким черным ободком, а голова ее была полна предположений о том, что изобретательный и оригинальный отец придумает, чтобы наказать нерадивую дочь, и хотя обычно она ничего (кроме целого списка исключений) не боялась, сейчас ей почему-то было очень страшно, и фантазия, доставшаяся ей «в наследство» от Эдмона и подпитанная фантастическими романами, подкидывала такие безумные варианты, что от испуга сложно было вдохнуть.
  Но все же, взяв себя в руки, Звестасия закрыла глаза и сделала шаг.

Эдмон был способен пробудить в любом человеке желание прижать руку к лицу и осуждающе покачать головой. Его эксцентричная, артистичная манера поведения, его эпатажный внешний вид, даже то, как он смотрел, как дышал и как разговаривал - все это почти неизменно вызывало у людей жжение чуть ниже поясницы и свербение кое-где еще, все это заставляло людей избегать встречи с этим человеком и даже с его семьей., которая просто не могла быть нормальной при таком-то главе, да, впрочем, и не пыталась нормальной хотя бы казаться. Разве что эта милая торговка госпожа Эмилия, о, она, конечно, просто прелестнейшая, добрейшей души дама, но не просто же так она связалась с этим идиотом..
  В общем, Эдмон вызывал негатив решительно у всех людей, кроме, разве что, Звестасии, которая, пусть и относилась к отцу с известной долей отстраненности и опасения, но никогда не желала оттолкнуть или прогнать его из своей жизни.
  До этого момента.
  Когда Эдмон вырвал почти все книги из ее тонких рук, Звести на мгновение почувствовала благодарность и облегчение, но это чувство выветрилось в следующую же секунду. В своих руках она видела небольшой цветастый томик с надписью "Т. ПРАТЧЕТТ" золотыми буквами наверху и огромным пятном от кофе, скрывшим само название романа, чуть ниже; и то, что она видела это "ПРАТЧЕТТ" тонко намекало, что Эдмон мог увидеть кое-что другое, кое-что, что ему видеть не стоило.
  Сердце усиленно забилось в худой девичьей груди, ножки стали будто каменные. Она почти не слышала, что там говорила учительница математики, даже совсем не понимала, что отвечал ее отец, и почему люди вокруг уделяли так много внимания его персоне (хотя, в сравнении с тем, сколько внимания этой персоне уделяли обычно, правильнее было сказать "с ноготок больше, чем всегда"), и даже тот момент, когда отец заявил о ее желании стать писательницей отозвался в ее существе лишь легким, едва заметным движением плеча, выдававшим недовольство (на самом же деле Звести грезила о карьере диктора новостей). Эдмон начал кричать, но Звести не была в силах это заметить, она была не в силах заметь хоть что-то, кроме надписи на обложке толстой тетради, которую держали прекрасные (не будем отрицать очевидное!) руки ее отца, и больше всего на свете боялась, что и он случайно эту надпись разглядит.
  В идеальном мире отцы никогда не трогают личные вещи детей!
  От мыслей ее отвлек тычок в спину. Ах, сколько всего может сообщить этот простой жест! Тычок в спину может шептать "брысь с дороги, дай пройти", может кричать "да как же ты мне надоела!", может требовать "давай, ну, давай же, сделай это!", а тот тычок, что она чувствовала сейчас, ясно говорил, что "генерал Эдмон Жан-Франсуа де Марнион (Звести имела полное право гордиться тем, что помнила имя своего отца наизусть) отдал приказ о немедленной капитуляции, приказ обсуждению не подлежит".
  Обсуждений и не было.
  Прибавив шагу, она как можно быстрее покинула школьный двор, прижимая к себе старую книгу, испачканную в кофе (в идеальном мире люди не пьют кофе над книгами, только апельсиновый сок, ведь однажды Звести случайно залила свой любимый любовный роман апельсиновым соком, когда крайне эмоционально переживала предательство главной героини и невольно всплеснула руками на моменте, когда возлюбленный целовался с другой), а вслед ей и Эдмону неслись вопли классной дамы:
- А что вы скажете насчет того, что ваша дочь в сочинении о лучшем дне в ее жизни написала, что самым лучшим днем был тот, когда собака на ее глазах покусала до крови девушку?!
  Звести не сразу разобрала слова учительницы, а когда все же поняла, что той пришло в голову ляпнуть, то так разозлилась, что мир перед глазами почернел, а ровные ее зубки сами собой заскрипели друг о друга. Да как только можно так переврать слова писателя! Это даже не "синдром Синих Занавесок", это просто... просто... тугодумие!
  Остановившись посреди шага, словно замороженная каким-то злодейским заклинанием, Звестасия резко развернулась, подняла вверх сжатую в кулак руку и погрозила этим кулаком уже давно не видневшейся вдали школе, а затем не менее резко подошла к отцу и почти вырвала из его рук тетрадь с огромной надписью "la rose noire", сделанной черными чернилами и с огромным количеством красивых завитков, на обложке.
  И в этот момент гнев начал понемногу отпускать ее разум.
  Сделав несколько глубоких вдохов и еле слышных медленных выдохов, Звестасия прижала книгу и тетрадь к груди (впрочем, сомневаться в том, что Эдмон успел прочесть надпись, не стоило), и вопросительно взглянула на отца, даже не столько действительно спрашивая, сколько требуя объяснить, зачем она ему потребовалась, и что он собирается с ней делать, и не было ли все это лишь глупым розыгрышем, придуманным исключительно для того, чтобы ее позлить?

"la rose noire" - черная роза

Звести закатила глаза и шумно вздохнула, а затем уставилась на отца со всем спокойствием, на какое только был способен юный девический разум.
  Нет, правда, этот человек был невыносим! Он так много и так быстро говорил, что Звестасия едва ли успевала не то, что отвечать, а даже просто думать ответы, и в следующую секунду ее мысль бывала прервана новой идеей, шуточкой, фразочкой, высказыванием отца, от нелепости, игривости и яркости которых часто шла кругом голова, а ведь и ее собственные мысли были довольно яркими, и проносились в голове довольно быстро, так что уж даже говорить о той чехарде, что, должно быть, творилась у него!..
  И все же…
  Выдохнув, Звести поглядела на тетрадь, которую только что вырвала у Эдмона, затем подняла взор на него, слушая какую-то ерунду про сборник стихов, и сунула злополучную тетрадь под мышку. То, что он прочел название, было довольно паршиво, даже отвратительно. Она не могла допустить мысли, что ее отец, вот этот самый мужик со старомодной тростью и в клоунском прикиде, знает о Войне (да, он чудак, но явно не рыцарь или что-то в этом роде, да и вырос далеко за пределами города N, да и вообще, какой бы Орден его принял? Голубые бы вскочили на коней и ускакали подальше, поджав губки, Алые бы в ужасе сочинили поэму о том, почему Эдмон им не подходит, Белые бы лучше съели целого дракона без соли, а Черные, ее Черные и вовсе просто повертели пальцем у виска!), но если бы отец вдруг заинтересовался увлечениями дочери и попросил дать почитать «стихи» из «сборника» (в котором на самом деле были вовсе не стихи), то ей было бы трудно придумать, под каким предлогом отказать, и еще труднее объяснить все те записи и рисунки, что он бы увидел, если бы все же добился возвращения тетради в свои руки. Можно было бы, конечно, соврать, что она выдумывает историю, ведь Эдмон сам недавно выдумал, что Звести мечтает стать писательницей, но не было бы все это все равно слишком… подозрительным? Попасть на прием к детскому психологу не было ее голубой мечтой.
  Нет, тайна не должна была ускользнуть из ее рук. Война Роз – это нечто большее, чем просто детская игра, это что-то могущественное, таинственное, захватывающее, опасное, и вверенное в ее бледные руки, из которых Звести ни в коем случае не должна была это упустить, ведь, эй, разве не мечтала она всю свою короткую жизнь о возможности хранить в своем разуме так много мистических тайн? И она ни за что не посмеет раскрыть их перед кем-то, теперь, когда ее скучная жизнь обратилась в настоящую мрачную сказку!
  Даже, нет, особенно перед Эдмоном.
  Поэтому в этот раз Звестасия была даже рада тому, что ее отец так редко сосредотачивался на чем-то одном надолго, и уже в следующую минуту позабыл о «Черной Розе» и заговорил о чем-то совершенно отдаленном. Прижав локтем тетрадь к боку, Звести чуть-чуть приподняла уголки губ, думая, что это похоже на улыбку, и просто не зная, что на деле ее лицо ни капельки не переменилось, а затем решила окончательно прогнать у отца всякую мысль о «поэтическом сборнике», и заговорила, хоть и не хотела этого делать:
- Неужели я похожа на человека, который обо всем ей рассказывает, папочка?
  Последнее слово далось ей особенно тяжко. Звести задумала его, как своего рода секретное оружие, контрольный в голову, огонь на поражение. Она не могла быть уверена, что Эдмона тронет подобное проявление родственных чувств с ее стороны, но предполагала, что, не привычный к такому обращению, а то и вовсе не слыхавший его из дочкиных уст уже лет десять, он хотя бы соизволит забыть о тетради, и всецело переключит свое внимание на нее, и уже не важно, с какой целью.
  Во всяком случае, было бы хорошо, если бы все случилось именно так… И все же произносить это «папочка» было невыносимо, и повторно она бы ни за что на это не пошла. Слоги горели на языке, звуки резали уши, а само слово резало сердце, и, когда бы Звестасия де Марнион была бы чуть более открытой девочкой, то, наверное, даже позволила бы себе какую-нибудь красноречивую гримасу, дающую понять, что не все так гладко на ее душе; но, к счастью, бледное лицо сохранило спокойное и чуть отстраненное выражение, и даже синие глаза не блеснули.
  Взяв под мышку еще и Пратчетта, Звести элегантным жестом поправила свою клетчатую юбку, в которой сейчас, днем, было уже жарко, подергала верхнюю пуговицу блузки, не расстегивая, ни в коем случае не расстегивая, и снова взглянула на отца, на этот раз с выражением вялой покорности на лице:
- И чем же вы хотите со мной заниматься? Искать кусок мыла, подходящий по форме нашей ванной комнате? Или, может быть, мы будем нырять в реку, чтобы достать оттуда камешек, сочетающийся с нашим холодильником поболе котлеты?
  И она была готова биться об заклад, что хотела сказать это с сарказмом, но вышло все равно как-то... удивительно серьезно, словно она и в самом деле полагала, что котлетам не место среди прочей еды.

Как ни крути, а каждый ребенок так или иначе восхищается человеком, который произвел его на свет. Каким бы отпетым уродом, сволочью или садистом этот человек ни был, ребенок все равно всегда разглядит в отце или матери что-то такое, что найдет в его душе хотя бы слабый отклик, что поселит в его сердце хотя бы легкую тень восхищения, и, как бы плохо Звести ни знала Эдмона, как бы настороженно к нему ни относилась, все же и она не была полностью защищена от этого слепого чувства детского почтения. Ведь и в самом деле, было в ее отце кое-что, что она не могла понять, что желала воплотить в себе, чем восторгалась и что крайне уважала и чему почти завидовала; Эдмон, при всей своей общей ничтожности, все-таки обладал чем-то, что заставляло Звестасию уважать его.
  И этим чем-то было его умение лыбиться, как идиот.
  Ах, если бы только Звести умела так же надолго натягивать на свою угрюмую физиономию улыбку! Скольких проблем она могла бы избежать, скольких друзей завести! Ведь в душе, на самом деле Эдмон не улыбался, нет, чуткая Звести видела это в его синих (прекрасное наследство!) глазах, на глубине его загадочной, пестрой души. Эдмон не улыбался, он просто заставлял мышцы своего лица работать так, чтобы губы растягивались в стороны, обнажая зубы, и для большинства людей этого бы, наверняка, хватило для симпатии к нему, оказалось бы достаточно, чтобы начать с первого знакомства хорошо к нему относиться.
  Вообще, конечно, многие могли бы подумать, что нет в этом умении ни капли уникального или особенного, что нет ничего проще, чем натянуть фальшивую лыбу, однако по какой-то причине Звестасия, как ни старалась, не могла заставить себя сделать это, и продолжала восхищаться тем, как легко Эдмон мог изобразить тень радости на своем лице.
  В идеальном мире… Хотя, если в идеальном мире все умеют фальшиво улыбаться, то разве можно назвать этот мир идеальным?
  Озадаченная этим вопросом, Звести угрюмо повесила нос и уставилась на свои ботинки. Всякий раз, когда ее мысли об идеальном мире оказывались неидеальными, когда она сама натыкалась на противоречие и была вынуждена признать несостоятельность собственной идеи, она чувствовала неизменное разочарование, отчаяние и печаль, и начинала самой себе казаться ничтожной и никчемной, ведь каким еще может быть человек, не способный даже для себя определить, что должно быть в его выдуманном мире?
  Да, безусловно, подобные фантазии занимали слишком большую часть ее жизни, и стоило бы найти хорошего врача, который хотя бы мог попытаться объяснить юной де Марнион, что неудачи в создании воображаемой вселенной не должны огорчать ее с той же силой, что и неудачи реальные, но Звести бы все равно ему не поверила, да никто и не собирался вести ее к врачу с этой проблемой, да никто и вовсе не знал об этой проблеме, ведь стопка старых тетрадей, исписанная фразами про ИДЕАЛЬНЫЙ МИР была надежно спрятана под кроватью, и защищена от посягательств грязными чулками, старой-престарой черствой булочкой, мертвым хомяком и толстой книгой-гербарием, сунутыми туда исключительно с целью отбития у кого-либо желания шариться под Звестиной постелью.
  Особенно эффективен был, конечно, хомячок; Эмилия много раз пыталась помыть у дочери в комнате пол, натыкалась на полуразложившийся труп в коробке, визжала и оставляла Звести и ее тайны в покое.
  Кстати, хомячка звали Чарльз Карл Виктор де Бражелон, и у него было шесть детей.
  …звук удара трости о землю выдернул Звести из паутины собственных мыслей, как сеть выдергивает рыбу из озера. Взглянув на двинувшегося с места отца, она медленно, грациозно зашагала рядом с ним, чуть склоняя вперед голову, крепко прижимая книгу и тетрадь к своему боку, глядя исподлобья вперед и периодически смахивая локоны волос, падавшие на лицо даже несмотря на ободок.
  Эдмон задал вопрос. Надо было ответить. Надо было собраться и ответить. Она сильная, она сможет, нужно лишь пережить этот день…
  - Я не голодна, - соврала ужасно голодная Звестасия, исключительно из нежелания показывать свое семейное Чудовище Кассандре, ведь Касс могла совсем уж неправильно понять этот черный плащ посреди мая, и просто перестать водиться со Звести, испугавшись, что она такая же чудаковатая и чудная, как и ее отец. – Может, на площадь?
  «А на площади», подумала она, «наверняка продаются какие-нибудь крендельки… Надеюсь, Эдмон не выставит мне счет за все совершенные за мою жизнь покупки, когда мне исполнится восемнадцать! А ведь за ним дело не станет. Бьюсь об заклад, у него где-то есть журнал, в котором он записывает все купленные мне крендельки!».

Пробегая с папахеном по аллейке, Звести ясно видела, как сизые безмозглые голуби снисходительно на него косятся, словно он не человек, а мелкий воробьишка; чувствовала, как в спину их парочке неизменно устремляются взгляды шокированных прохожих (еще бы, один - в черном плаще, другая - в шерстяной юбке, а ведь многие люди уже изволят принимать солнечные ванны на скамейках в почти раздетом виде! Как некультурно!), и это вызывало в ней упрямое, гнетущее чувство стыда, выступившее бы румянцем на щеках, когда бы Звести была обыкновенной девчушкой четырнадцати лет, и не умела так замечательно и искусно контролировать свои чувства и эмоции. Глубоко в ее душе зародился комок недовольства, клубочек враждебности ко всем этим любопытным взорам и глупым птицам, капелька обиды и чувства раненной семейной гордости, и, коротко взглянув за свое плечо, она выдохнула и поняла, что ей надо бы пересмотреть свое отношение к Эдмону.
  В конце концов, родителей не выбирают, отцы встречаются и похуже, он мог бы быть не чудаком, а акоголиком или самодуром; а когда он называет ее "котенком" и "розочкой", то в животе Звестасии и вовсе как будто что-то щелкает,  и приятное, карамельное тепло растекается по всему телу, как при погружении в долгожданную теплую ванну.
  Наверное, это нечто вроде той "семейной любви", о которой иногда снимают те бездарные фильмы, что центральные каналы крутят по телевизору вечером воскресенья, и которые Звестасия на дух не выносит.
  Как все-таки хорошо, что в ее, вернее, в их с Эдмоном и Эмилией семье все не так мило и слащаво, как в глупом кино! Поцелуев и объятий по утрам да в день рождения она бы точно не выдержала!
  Хорошо?..
  Сраженная осознанием, что в их семейке де Аддамсон есть что-то хорошее, Звести даже умудрилась пропустить мимо ушей искрометный выпад в сторону мсье Лирентера (но мысленно посмеялась, даже воображаемо хлопнула себя по воображаемой коленке!), и пришла в себя лишь тогда, когда случайно налетела на отцовскую трость.
  Если бы Эдмон соизволил сделать свой маневр чуть менее плавно, Звестасия бы заметила его и успела среагировать, отскочить, но судьба решила иначе, и, неловко перешагнув через невесть как оказавшуюся на ее пути трость одной ногой, Звести громко ахнула и негодующе сжала кулаки, осознав, что излюбленный отцовский аксессуар оказался у нее по юбкой -где-то в районе колен, конечно, но все равно ведь возмутительно!
  Бледные щечки тут же залил румянец, синие глазки сверкнули праведным гневом, и, с видом оскорбленной невинности перешагнув через трость и второй ногой, Звести демонстративно вскинула голову, поправила юбку, не нуждающуюся в поправлении, и взглянула на отца из-под полуопущенных ресниц, как бы без слов говоря, что он тот еще подлец и хулиган.
  А уже используя слова заявила:
  - Показать вам город? Славно.
  Идея была чисто гениальной, как, впрочем, и все (или большинство) Звестиных идей. Она не только хотела увести отца подальше от взглядов людей и пташек, чтобы перестать, наконец, выставлять экстравагантность своего семейства на всеобщее обозрение и просто провести время с отцом; Звести так же справедливо подумала, что в более тихом и безлюдном месте им будет легче обменяться парой слов, и если (вернее, когда) случится новая неловкая ситуация, то смириться с нею будет гораздо легче, если рядом не будет группы невольных свидетелей.
  Да, идея была чисто гениальной.
  Быстро зашагав по аллее в сторону центра, даже быстрее, чем до этого шагал Эдмон (вот что значит молодое тело!), Звести пересекла несколько параллельных улочек, взяла чуть вправо, устремляя взгляд только вперед и на этот раз не опуская подбородка, и, наконец, остановилась у невысокого, ничем не примечательного дома, уже тронутого первыми следами разрушения.
  И встала у его заколоченных дверей, возбужденным, победоносным взглядом глядя на отца:
  - Знаешь ли ты, папочка, кто был Томас Броуди?
  И даже едва сумела сдержать улыбку, настолько твердо была уверена в том, что эту легенду Эдмон, бывавший в N лишь очень давно и очень недолго, знать не мог.

Однажды простодушная Эмилия посетовала на то, что люди так плохо слушают ее дорого мужа (в те редкие моменты, когда он бывает в N), и что по этой причине они пропускают уйму мудрых мыслей, которые ее дорогой супруг беспрерывно исторгает ртом. Тогда Звести покивала матери и сделала вид, что согласна, но в глубине души не восприняла эти слова всерьез. И сейчас она понимала, что была права. Чертовски права. Как всегда права.
  Эдмон говорил так много, что если бы какой-то человек, в качестве эксперимента, решил вслушаться в его речь и попытаться запомнить и систематизировать всю вышедшую из господина де Марнион информацию, то, наверняка, уже через пару часов сидел бы за стенами желтого дома и страдал от жуткой головной боли.
  Звести такой судьбы не хотела, а потому благополучно пропускала мимо ушей все реплики отца, от жалоб на ножки до комплиментов в ее, Звестину, сторону.
  Кроме того, она и без лишних слов знала, что довольно красива, грациозна и прекрасно, в наилучших традициях воспитана (это точно не заслуга Эмилии (и точнейше не заслуга Эдмона)), и не нуждалась в дополнительном уточнении. Не нуждалась. Ну, разве что чуть-чуть. Было, безусловно, приятно.
  Старый дом за ее спиной был одним из сотни таких же типовых домов, которыми N был усыпан, как дитя ветрянкой, и не мог припомнить настоящему Томасу Броуди решительно ничего из его жизни. Всем, что связывало этот дом и это имя, была дурацкая детская легенда, по чистой случайности поселившая в этих стенах не Джона МакДакена и не Фергюса Кроули, а именно Томаса Броуди. Возможно, корни этого совпадения почивали в том, что самый первый ребенок, кому эта глупость пришла в голову, имел несчастье лично знать прототипа мрачного господина, которого поселили в это ничем непримечательное строение, и был настолько впечатлен Эдмоном, что нарек свою фантазию его именем.
  А может быть, это и правда было лишь глупым стечением обстоятельств, ведь чего только не бывает под луной.
  Звести кивнула на заколоченную дверь за своей спиной, отчего один из длинных ее локонов упал на лицо – падать на лицо было любимым занятием любой совокупности женских волос.
  - Да, - ответила она отцу, очевидно, на вопрос о местном фольклоре. – Томас Броуди. Он жил в этом доме и умел менять лицо.
  Совпадетельный день? Пожалуй, что так! Ведь в этом дне и в самом деле было слишком много совпадений: на тетради, которую по чистому совпадению Эдмон взял в руки, было чисто случайно написано именно имя Ордена Роз, принадлежность к которому по чистому совпадению оказалась семейной для господ де Марнион; в доме, к дверям которых Звестасия повернулась лицом, задумчиво их осматривая, по чистому совпадению жил воображаемый человек, названный именем вполне не воображаемого господина, и по чистому совпадению он обладал сходными, возможностями, какими мог похвастаться и Эдмон, и по не меньшему совпадению доска, приколоченная к двери, оказалась лишь висящей на гвозде, да и само то, что Эдмон и Звестасия были отцом и дочерью, само по себе являлось лишь совпадением…
  Сжав зубы (ей казалось, что это делает руки сильнее), Звести легко сняла доску с гвоздя, откинула в сторону, затем поступила подобным образом с двумя другими (приложить усилия пришлось только на последней, лишь она была хорошо закреплена) и, выдохнув, Звести с уверенной улыбкой токнула дверь дома от себя.
  В лицо ударило прохладой, влажностью и запахом плесени. Звестасия почему-то чувствовала себя победительницей, но, когда она взглянула на Эдмона, ее лик вновь был спокойным и равнодушным.
- Он умел менять лицо, - повторила она, на случай, если отец упустил это важное замечание. – И занимался черной магией, - «очень черной», договорила она про себя, но вслух это уточнение опустила, подумав, что оно бы звучало слишком расистским в рамках этого исключительно белокожего городка, - и его дом все еще хранит в себе множество давно… потерянных… предметов.
«Тебе будет интересно», - мысль, как всегда, заходила дальше, чем речь – отчего Эдмон не умел ее читать?! – «Там много старых тряпок, мусора, немного склянок и высушенных мумий крыс – все, что ты любишь. Эдмон. Надеюсь, тебе понравится. Правда надеюсь. От всего сердца».
  И, удовлетворившись этой нелестной оценкой предпочтений отца, Звести жестом предложила ему пройти в дом первым.

Маленькая, в лучших традициях жанра много лет никем не подметаемая, комнатка являла собой обыкновенный и самый яркий пример комнаты какого-нибудь призрака из бездарных фильмов ужасов. Здесь еще были заметны остатки нехитрой мебели, составлявшей когда-то давным-предавным-давно все удобства в жизни владельца, но сейчас едва ли сохранившей даже отдаленную похожесть на шкафы и табуретки; к низенькой стене недалеко от двери были прибиты поеденные гнилью деревянные полки, на которых до сих пор остались определенные предметы быта, благодаря которым дом и обрел печальную славу: это были многочисленные склянки, колбы, стаканы, стеклянные чаши да все в таком роде, и всякий, даже самый глупый и неискушенный человек был в состоянии сразу же понять, что здесь некогда проводил свои таинственные эксперименты какой-то чудовищный алхимик.
  Когда Звести впервые обнаружила этот дом, то даже не стала гадать и выдвигать другие варианты, а ее фантазия уже в последствии связала образ загадочной избушки с образом Томаса Броуди, героем местного фольклора, который, согласно легенде, жил в N, и, согласно Звестасии, именно в этом доме. Если вам хочется изучить городские страшные истории в том виде, в каком они обычно путешествуют из уст в уста среди детей, то ни в коем случае не обращайтесь за этой информацией к людям с фамилией на «де» и «Марнион» - их собственная фантазия слишком развита, чтобы они могли просто рассказать вам местные сплетни.
  Менял ли тот самый, литературный Томас Броуди лицо на самом деле, или же и это было изящной выдумкой Звестасии? Не важно.
  Что гораздо важнее, так это то, как она чувствовала себя в этот момент. Было приятно видеть такого взрослого человека, как Эдмон, растерянным, потерянным и даже почти испуганным, и было чертовски радостно осознавать, что он идет за ней, как за вождем, погружаясь в незнакомый, чуждый ему мир подростковых фантазий; и, в качестве огромного исключения из своих правил, Звести приняла протянутую отцом руку, входя в домик. Чудесно. Восхитительно. Замечательно. Она, Звести, ведет, а он, Эдмон, следует за ней и восхищается. Отлично. Великолепно. До чего чудесный день!
  Оглядев заброшенное помещение, она еще раз убедилась, что все на месте, и с гордой, почти самодовольной улыбкой подняла к отцу свое лицо.
- Это не легенда, папочка, - заявила она загадочным, но уверенным тоном. – Совершенно никакая не легенда! Смотри сам, - широким жестом руки Звести указала на полки, заставленные творческим кризисом стеклодува, и радостно сверкнула глазами. – Какому еще человеку в мире придет в голову собрать в своем доме так много… стеклянных... изделий? Зачем они… если не для… колдовства!
  При слове «колдовство» в груди Звестасии начинало восторженно трепетать сердце. Ей было достаточно даже подумать обо всяких оккультных штучках, чтобы почувствовать эйфорию, а теперь, воспользовавшись возможностью произнести его вслух, она и вовсе была готова задохнуться от восторга. Колдовство! Волшебство! Магия! Эдмон, как всякий взрослый человек, должен крайне скептически относиться к таким вещам… Но уж она ему покажет, как на самом деле устроен мир!
  Развернувщись и шумно вздохнув, Звести прошлась по комнате, выискивая один из упомянутых ранее «потерянных предметов», и с радостью обнаружила его глубоко под кроватью, в царстве пауков, гусениц и моли.
  - Папа! Подойди, - почти властно, но скорее все же восторженно попросила девочка, вытаскивая что-то внушительное из-под кровати и смахивая с этого нечто клубы паутины.