Начало игры.

Не смотря на то, что утро плавно двигалось к своему логическому завершению, небо было затянуто свинцовыми, тяжелыми тучами, создававшими настолько плотную завесу, что, казалось, ни один солнечный луч не мог проскользнуть через неё. Моросил пусть и не сильный, зато крайне частый, холодный дождик, сопровождаемый пронизывающим, до жути неприятным ветром. Крепостная стена была буквально увита лёгкой туманной дымкой, что придавало настроению Господина Эдмона, бывшему крайне восприимчивым к погодным условиям и приступам ностальгии, особенный, романтический окрас. В воздухе нестерпимо пахло влажной хвоей. То и дело раздавалось глухое пение редких утренних птиц, и, потревоженные крыльями неловких животных, ветви граничащих с замком деревьев обрушивали вниз целые «потоки» воды.
«Всё-таки, навестить N было не такой плохой идеей», - шумно выдохнув после длительной дороги к замку, подумал Томас, и, словно по какой-то злосчастной иронии, споткнулся о утонувший в тумане камень, с весьма характерным, ну очень романтичным «ой» шлёпнулся на сырую землю, измазав подол длинного, темного плаща в грязи. Недовольно бурча, с особенным усердием жалуясь пустоте на разболевшуюся в последнее время спину, Эдмон, опираясь о свою трость как немощный старик, продолжил свой путь. Для чего же он, собственно, так рано поднялся, на цыпочках выкрался из дома, чтобы ненароком не поднять ни любимую жену, ни дочь, проделал весь этот путь, пожертвовал чистотой любимого плаща, и даже сбил носки своих ботинок о каменистую дорогу, выглядя теперь не лучше какого-нибудь местного бездомного? Пожалуй, таким людям, как Эдмон, просто нужно время от времени, повинуясь спонтанным порывам своей души, совершать отчасти глупые, зато крайне символичные поступки. Гложущие его тонкую натуру воспоминания привели его сначала обратно в N, а теперь и к ныне разрушенной крепости, с которой его, как никак, связывала история длинною в жизнь.
«Война… как же чертовски давно это было! Неужели я такой старик?», и уголки губ мужчины невольно дрогнули в добродушной ухмылке. Его взгляд бегал по замшелым камням, но разум Господина де Марнион был полностью отвлечен воспоминаниями. Обрывки прошлого кружили перед ним, заставляя сердце то и дело вздрагивать от иной раз не самых приятных сцен. «Сколько я не был здесь? Лет десять? Двадцать? А ведь кажется, будто всё это происходило на той неделе». Эдмон и сам не знал, как же он ошибся; его способности находились в таком запустении, а тело так стремительно постарело, что, вступи он сейчас в бой с кем-то из новых участников ордена, едва бы унёс ноги. 
Подойдя ближе к стенам, Эдмон, в каком-то смысле небрежно, постучал по ним наконечником своей трости, наслаждаясь нарушающим гробовую тишину звуком обрушившихся откуда-то сверху мелких камушков. Попеременно в пустых стенах раздавался гул беспардонно гуляющего по замку ветра. Он специально встал пораньше, чтобы ни туристы, ни, тем паче, поехавшие на готике подростки не помешали его приступам эскапизма. Едва собравшись с мыслями для того, чтобы вообще приехать на этот остров, но будучи явно неготовым к тому, чтобы повстречать тех, с кем или против кого ему приходилось сражаться, Томас даже не думал о том, чтобы навестить дом одного из старых «друзей», хотя, пусть и издалека, уже успел повстречать знакомые лица, как бы вскользь интересуясь в булочной, как поживает тот или иной господин, ничем не обнаруживая своих настроений, разве что загадочно улыбаясь самому себе, слушая известия о чьей-либо смерти. Если быть честным, это, всё же, не означало, будто Эдмон и вовсе не хотел никого видеть. Он слышал, что Амели Леруа, бывшая столь дорогой его сердцу те двадцать долгих лет назад, работала где-то неподалеку, и, отчасти, именно это известие привело его сюда, не более того.

Эдмон начинал не на шутку мёрзнуть. Мокрые носки, сильный ветер, несколько потрепавшаяся от дождя укладка – всё это не походило на описание внутреннего состояния какого-нибудь благородного героя старого французского романа. К тому же, едва ли его женушка придет в восторг, обнаружив, что её и без того непутевый муж, которого она так редко видит, вышел погулять рано утром, вернулся уже днём, да, к тому же, весь промокший и испачканный, ей богу как самое последнее дитё. Тем не менее, уйти мужчина не решался. Он же не просто так пришёл сюда, правда? То бишь, просто так, но судьба, во влияние которой Томас свято верил, просто не могла отпустить его отсюда без какого-нибудь очередного изобретательного подарка. Имело ли ему смысл, спустя двадцать лет, навестить Амели? Как бы отнеслась к этому его жена? А сама Леруа? Расстались они, мягко говоря, не при лучших условиях; вряд ли, спустя столько лет, в этом городе мог остаться хотя бы один человек, которого Эдмон мог назвать своим другом. В каком-то смысле, он отправил Звестасию в N по принуждению врачей. Это был единственный город на памяти Эдмона, который бы мог быть достаточно тихим и спокойным, и который, в то же время, мог прийтись семейству де Марнион по карману. Однако, было ли здесь так уж безопасно? Не грозит ли некое «случайное» несчастье его дочери, этакое отмщение за его собственные грехи? О, Эдмон бы не пережил этого. Он рассчитывал на то, что боле никогда в жизни прошлое не настигнет его, появляясь в Ирландии так редко, как только можно. Подобное поведение было, мягко говоря, недопонято его семьёй, но он всегда отличался некоторой эксцентричностью, с которой люди либо мирились, либо бежали от неё. Случалось также, что, глубоко задумавшись, Эдмон звал свою дорогую, безусловно любимую жену Эмилию Амели, оправдывая подобную странность обыкновенной схожестью двух женских имён. Конечно, пусть он и не признавал того, он, несколько отчаянно, искал встречи с прошлым, внешне делая вид, будто, напротив, бежит от него.
Предавшись размышлениям высокого полета, Броуди, с лицом, коим мог обладать лишь Сократ или Аристотель в пики своего интеллектуального величия, принялся ковырять мох, коим в изобилие поросли крепостные стены. Искать Амели в такую неприятную погоду было как-то лениво, идти обратно того хуже. Солнце неумолимо близилось к своему зениту, и вскоре N должен был проснуться, вместе с ним проснулись бы Звестасия и Эмилия, а к стенам замка хлынули бы назойливые туристы, которые не дали бы бедолаге Эдмону спокойно поковырять настенную растительность в гордом одиночестве. Тяжело вздохнув, хранитель принялся небрежно полировать наконечник своей трости извлеченным из глубин пальто кружевным дамским платочком. Тем временем, небольшой дождик уже прекратился, и каждый коренной ирландец знал, что это было лишь предзнаменованием ещё большего, длительного, крупного ливня. На какое-то мгновение из-за туч показалось скромное, бледное солнце, аккуратно скользнувшее слабым своим лучиком по отполированной поверхности серебряного черепа-наконечника. С некоторой гордостью вглядываясь в практически идеальное отражение, Эдмон, с горечью для себя, заметил движение, где-то там, наверху крепостной стены. Он даже не успел поднять взгляд, как раздался по-своему мерзенький, низкий смешок, и до неприятного знакомый голос окликнул его:
- Доброе утро, Эдмон!
Успев, благо что про себя, проклясть всех возможных богов за потревоженное спокойствие, Г-н де Марнион, намеренно медленно, поднимает взгляд, чуть щурится от относительно ярко светящего через облака, словно назло, да, к тому де, прямиком в глаза, солнца. Первое время его мозг находился в тяжких раздумьях, что-то типа «Ом, а это ещё что за волосатик?». С минуту постояв в гробовом молчании, не без труда вглядываясь в расплывшееся в хитрющей ухмылке лицо, Эдмон, наконец, показательно стукнув себя по лбу и громко, грубовато рассмеявшись, признал в нежданном прохожем очень и очень старого знакомого.
- Bonjour, мсье Лимон… Патифон… мсье Лирентер, сколько лет, сколько зим! – Эдмон наигранно улыбается, его голос звучит крайне громко, чувствуется более наигранный, чем реальный французский акцент, никак не вяжущийся с обыкновенными деревенскими манерами. – Не обманывают ли меня глаза, мсье Лирентер: безлюдное место, рядом лес, а вы без дамы!? Да-а, время не пощадило вас! Но спускайтесь, спускайтесь же ко мне, я весь в нетерпении услышать от вас самые свежие из возможных новостей прошлого десятилетия!
И, довольный собой, Эдмон, с более чем пафосным видом, оперся о свою трость, не моргая вглядываясь в лицо старого врага, неприлично щурясь и, в то же время, широко улыбаясь, пытаясь припомнить одну-другую интересную историю из минувшего времени. Эта встреча, право, немного ошарашила его, но он принял её с должным благородному монсеньеру спокойствием, по крайней мере внешним, как он сам считал. Возможно, под предлогом простого интереса, он мог бы разнюхать одну-другую интересную весточку о Амели, с которой старик Аарон наверняка общался.

Воспоминания… сколько же этих крошечных призраков прошлого читалось на искаженном беспощадным временем лице его бывшего врага! Должно быть, Эдмону и вовсе не удалось бы узнать того немного тронувшегося умом сентиментального до дам парня, оставшегося жить в его памяти, в этом зрелом, более чем самодостаточном, зато всё таком же наглом мужчине, чьи неизменно длинные локоны уже начинали седеть, впрочем, как и волосы самого Эдмона, не обладай он такой навязчивой памятью на эмоции, которые в нём вызывает общение с той или иной личностью. Пожалуй, этот экземпляр был не так скучен, как все те деревенские простачки, которых Господин де Марнион мог встретить в N даже в лице своих старых соперников и союзников. К счастью или к сожалению, война была закончена, и каждому из четырех орденов пришлось заняться более опасной и сложной авантюрой, - созданием семьи, - которая, в свою очередь, не щадила в людях никакие их страстные, романтичные, творческие позывы, делая из неплохих ребят мам и пап. Самого себя Эдмон «испорченным» семьей не считал, а что до Лиринтера, так тот едва имел понятие о том, что такое «брак», по крайней мере, так считал Эдмон, а если и имел, то только из своих кошмарных снов, что, в странном мировоззрении Г-на Марнион, придавало тому свою неповторимую изюминку. Ответы именно на эти вопросы пытался прочитать в глазах своего оппонента, никак не хотевшего спускаться вниз, Эдмон. Показавшееся из-за облаков солнце заставило брюнета ещё больше сощуриться; дабы продолжать своё весьма потешное изучение, ему, на какое-то время, пришлось огородить от бьющих прямо в лицо солнечных лучей глаза рукой, нехотя отпуская трость.
К вящему ликованию Эдмона, его собеседник, всё же, соизволил спуститься, сопровождая своё снисхождение широчайшего свойства улыбкой и только разжигающими общую забавность данной ситуации словами:
- Иногда сильным мира сего стоит спуститься с небес на землю, к простому народу...
- Мой дорогой, вы же знаете, я всегда не чурался общаться с простолюдинами. Не смущайтесь моих кровей, спускайтесь же скорее! – мягко улыбаясь в ответ, смеясь одними только глазами промурлыкал Г-н Марнион.
Когда Аарон, наконец, оказался непосредственно перед ним, Эдмон, уже полноценно, смог, без тени стыда и всякого приличия, приняться за изучение старого приятеля. Взгляд невольно скользнул вниз, к руке объекта исследования, в поисках ничего иного, как обручального кольца. Практически сразу в нос ударил едкий табачный дым, и Эдмон закашлялся, имея большую склонность к сигарам, нежели к слишком пафосно выглядящим (ДАЖЕ для него) трубкам.
- Кстати, о дамах. Думаю я не ошибусь, если предположу, что ты пришёл сюда не просто ради того, чтобы размять ноги, но и в надежде повидать ещё одну нашу старую знакомую, очаровательную красотку Амели?
- Тебе ли, мой добрый друг, произносить её святое имя? – пусть и стараясь не показывать того, Эдмон заметно смутился. Взгляд его невольно обратился в сторону, а сам он отпрянул, скорее, подальше от падающего на сырую землю пепла, чем от упоминания имени столь примечательной старой своей знакомой. – А что же, красавица ещё не успела окончательно загнуться в вашей выгребной яме?
Последние слова Эдмон выделил с особенным старанием, принимая вид того светского французского господина голубых кровей, которым ему никогда не дано было стать. Он нарочно, пусть и с трудом, пропускал жалкие выпады своего противника мимо ушей, дабы не отводить разговор от столь удачно для него затронутой темы. Улыбка сползла с его уст, и теперь Эдмон держался хладно, полностью соответствуя своим кривым, убогим представлениям о царственном снобизме, выглядя скорее необоснованно напыщенно, чем величественно.
- Да, это местечко гниёт не по дням. Куда только смотрит местная мэрия! – как бы вскользь бросил он, поправляя мерцающие фальшивым золотом запонки. Слухи о том, что Аарон стал никем иным, как главой города, ну никак не могли обойти его стороной.

Пожалуй, приложив изрядное количество непосильных для обыкновенного человека стараний, можно было признать, что, со временем, разговор, начавшийся как нелепое столкновение, начинал приобретать всё большую и большую важность. Эдмон не нервничал, нет, то было совсем не то слово; правильнее сказать, он был взволнован, а нетерпеливость, которой его одарили ещё при рождении, побуждала недофранцузского недоаристократа вести себя несколько дергано, что, лишь с первого взгляда, могло свидетельствовать о том, будто он переживает. Совсем напротив, компания Аарона, не смотря на всё то, что произошло между ними во время первой войны, не вызывала в Эдмоне даже призрения, ровно как и каких-то тёплых чувств, лишь легкий призрак воспоминаний, чего совсем нельзя сказать о Амели. «Ах, мадемуазель Леруа, суждено ли нам встретится дважды под одной и той же луной?».
Очередной резкий порыв ледяного ветра заставил господина Эдмона оторвать внимательный, изучающий взгляд от своего оппонента и начать судорожно поправлять задравшиеся подолы изрядно вымокшего в высокой, орошенной росой траве пальто, - не лучший вид, в котором он мог предстать сейчас, перед своим, пусть и в далеком прошлом, но всё-таки соперником. Такие вещи не могут просто так, с течением времени, уйти пылиться на почетную полку воспоминаний; Эдмон чувствовал, Эдмон знал, что война, незримая обывателям, но от того не менее кровопролитная, не менее ужасная, продолжается, и не было видно ни края, ни даже самой крошечной точки на её горизонте, а их компас давно указывал в ложном направлении. Их время прошло, но для войны они были ничем иным, как самыми простыми пешками, пушечным мясом, которым теперь, уже в наше время, станут их дети, а то и дети их детей, если даже не дети детей их детей, и подобная тавтология может продолжаться до тех пор, пока не придёт конец этого мира. Это была самая страшная война. Здесь не существовало рамок, а химическое и биологическое оружие меркло по сравнению с тем, что использовали они. Что же случится, если эта тень падет на его «невинную» дочь? Его дочь… Одно только упоминание о ней было способно вновь обратить ставший рассеянным от мрачных мыслей взгляд Г-на де Марнион обратно, на принявшее обманчивый печальный вид лицо Аарона.
- Благодарю покорно, - здесь Эдмон выпрямляется, с некоторым презрением во взгляде поправляя свой воротник. – Моя семья, даже в этом местечке, находится в полном здравии. Знаешь, я всегда мечтал, чтобы они жили в сельской местности, подальше от цивилизации. Вся эта роскошь имеет свойство надоедать, уж поверь мне на слово. И тебе бы не плохо остепенится, мм, мсье Лиринтер?
Господин де Марнион немногословен, впрочем, как и всегда, но в своей лаконичности он находит особенную прелесть и даже некое преимущество, на его лице читается несказанная удовлетворенность собой, - кого-кого, а любить себя надо, даже если причин как таковых для этого не наблюдается - он даже не стремится вертеть головой, сопровождая хотя бы одним только своим взглядом принявшегося нелепо расхаживать вокруг да около Лиринтера. В конце концов, Эдмону уже далеко не двадцать лет, он, будучи хоть в чём-то да преуспевшим взрослым мужчиной, мог понять намерения Аарона, даже сейчас, когда мысли его пребывали далеко в прошлом. О да, теперь главная его цель – узнать как можно больше о Амели.
- Как ты, несомненно, знаешь, в N совсем скоро будет проходить турнир, и уже одна его организация, вкупе с организацией сопровождающих празднеств и увеселений прибавляет мне немало седых волос, будь уверен. А если учесть то, что в связи с кризисом финансирование нам урезали...
- Как, ещё больше седых волос? – Эдмон постарался скорчить удивленную гримасу, – Признаться честно-о, нет, не слышал ничего ни о каком турнире. Прошу простить меня, я, как никак, стал чужим для этих мест, - должно быть, для этого мужчины не было лучшего комплимента. – Не посвятишь меня? Ах, красавица Амели наверняка появится на этом вашем сборище?

«Bravo, Господин де Марнион, bravissimo, вы втоптали эту чернь туда, где ему и место!», размышлял Эдмон, глядя на наконец-то прекратившего наворачивать круги собеседника, остановившегося и чуть примолкшего, однако, вряд ли от того, что одна из колкостей ювелира достигла своей цели, но позволим Эдмону, как мужчине отнюдь не молодому, порадоваться, так сказать, на старости лет, пока до внуков далеко и особенного счастья в его жизни не наблюдается, разве что такие вот перепалки со старыми, горячо любимыми,  это безусловно, знакомыми. Даже надменная ухмылка не исказила плотно сжатых, узких губ брюнета, настолько он выражал призрение к своему оппоненту, словно говоря этим: «Я даже в лице для тебя не изменюсь, холоп». Право, нарастающее молчание стало давить на Эдмона как на человека болтливого по природе своей, и он, одним резким движением буквально воткнув свою трость в сырой чернозем, и, опираясь о неё, подался вперед, можно сказать что прошипел, не размыкая губ, сквозь зубы:
- Что, мсье Лиринтер, старость не радость, забыли, как разговаривать?
Можно сказать, что Эдмон, медленно, но верно, приходил в бешенство. В его голове, словно эхо от духового инструмента, раздавалось имя Амели, интерес только рос, как и те чувства, что ему пришлось похоронить в себе восемнадцать лет назад, уезжая в «столицу мировой моды». Было ясно, что даже если Аарон не будет щедр на слова, одним погожим солнечным днём Эдмон случайно забежит в соседствующую с крепостной стеной библиотеку, а в руках его, абсолютно непроизвольно, окажется охапка фиалок, до чего этот человек был сентиментален. Право, решится ли он, женатый мужчина, на такие откровенные пасы в сторону старой возлюбленной? Гораздо удобнее будет «случайно» пересечься с мадемуазель Леруа на этом турнире, про который Эдмон и впрямь ничего не знал, что ставило его, в каком-то смысле, в зависимое от Аарона положение, что только подливало масла в огонь, бушующий в груди мужчины. Конечно, он любил Эмилию, сам Бог был свидетелем их любви и скорее земля расколется на две половины под его ногами, чем разрушится их брак, но-о-о… Пожалуй, Эдмон и сам не знал, что это было за «но». Он был уверен, что назойливый интерес отпадет как-то сам, когда на его глаза вновь попадется кроткий, бледный, но по-своему прекрасный лик Амели. Будучи человеком случайных прихотей и порывов, он знал, что от очередной навязчивой идеи не отмахнешься рукой, тем паче, что своим желаниям, как бы это не прозвучало, он привык потакать, что было скорее отрицательным качеством, нежели положительным.
Всеми силами делая вид, что он теряет всяческий интерес к перепалке, стараясь уязвить собеседника и подтолкнуть его к более решительным словам, а то и действиям, Эдмон показательно зевнул, отводя взгляд куда-то вдаль, в сторону леса. Мелкий дождь больше не тревожил их, и только холодный до безумия ветер гудел меж старых стен, придавал жизнь загнивающим колосьям бронзовой ржи, увенчанным, как жемчугом, капельками воды. Непроизвольно, Г-н Марнион вдохнул заметно посвежевший воздух. Чего не говори, а в деревне всегда дышалось легче, чем в пыльных столицах, да даже тот же I выглядел настоящим мегаполисом по сравнению с забытым всеми богами, но не ставшим хуже от этого N. Единственное, что вынудило Эдмона уехать из Ирландии, была вереница воспоминаний, которые всегда очень ярко отражались в его воображении даже спустя десятилетия. И, как это часто случается, холодное молчание несобранных, разнузданных полей было нарушено… «матерь божья, что это за монстр?». Наконец, бледное, излишне вытянутое лицо Эдмона подернула хоть какая-то эмоция: его брови чуть нахмурились, а глаза сощурились, пытаясь опознать бегущее прямо на них с диким лаем косматое, нечесаное, грязное нечто.
- Какой забавный, - от скуки бросил Эдмон, узнав в подбежавшем к ним вплотную создании собаку.
Собак он всегда ценил. Пусть в доме четы Броуди для собаки элементарно не было ни еды, ни места, не было ни дня, когда бы юный Томас возвращался домой из воскресной школы без компании небольшой стаи дворовых собак. Бродячая собака – редкость в Ирландии, и даже те псы выглядели ухоженно и сыто, являясь, по сути, питомцами никого и всего N одновременно.
- Но ты, похоже, лишился своего хозяина, малыш? – продолжал говорить с собакой, как бы показательно предпочитая её Лирентеру, Эдмон, критически осматривая колтуны, вероятно бывшие когда-то шерстью.
Мало того, что пёс был нечёсаный, а для такой породы это было настоящей катастрофой, в районе его живота шерсть сбивалась в клубки, надежно «скрепленная» слякотью. Не смотря на всё это, собаку, похоже, неплохо кормили, даже перекармливали, если, конечно, её торчащие ребра не скрывал плотный слой густой шерсти. «Может, он просто пастуший? Любопытно, остались ли в этих местах пастухи». И только Эдмон решил напрячь ставшую побаливать в последние годы спину и погладить пса, который, не смотря на свой грозный вид, ничуть не смущал его, как тот, с весьма деловым видом, принялся… Боже, нужно было видеть, как смеялся Эдмон! Должно быть, он не смеялся так с самой своей юности! Схватившись за сердце, заливаясь звонким смехом без шанса остановится, он грозился повалиться на сырую траву, свободной рукой утирая скупые слезы с худых, но необычно порозовевших от смеха щек, оставив трость надежно торчать в земле.
- Знаете, Аарон, я всегда верил в то, что собаки ничуть не глупее нас, людей! – бросил Эдмон, всё ещё самозабвенно смеясь.
Настоящее недовольство исказило лицо Г-на де Марнион в тот момент, когда его собеседник, жизнь которого определенно была менее ценной, чем жизнь собаки, принялся бить своей горе-клюкой всего-навсего захотевшего в туалет, вполне милого пёсика. Грубый, беспардонный смех Эдмона замолк, и откуда-то со стороны стены, откуда и прибежал отважный бобтейл, раздалось не то эхо, не то чей-то чужой, более высокий и даже более беспардонный смех.
- Хочу заметить, вы виноваты сами, - крикнул Эдмон вдогонку падающему Лирентеру, вновь принимая учтивый вид французского аристократа, привычно сложив руки на наконечнике трости, так, словно недавний счастливый смех принадлежал вовсе не ему, и только румянец на бесстрастном лице выдавал его.
«А вот и, должно быть, хозяин», подумал Эдмон, когда из-за всё той же стены выскочил весьма специфичной внешности молодой человек. Надо признать, что-то в нём приковало внимание внешне не показывающего того, лишь немного покосившегося на новоприбывшего Эдмона. Вряд ли это были белые волосы, и уж точно не красные глаза. «Альбинос?», мелькнул ненавязчивый вопрос в голове, но, когда незадачливый юноша приблизился достаточно для того, чтобы Г-н де Марнион заглянул в его глаза, стало очевидно, что парень, должно быть от какого-то юношеского максимализма, всего-навсего носил линзы. Но, если быть серьезным, отнюдь не цвет волос или глаз, и даже не необычная, неопрятная прическа или имеющая такое же небрежное свойство одежда заставила истинного французского аристократа не проигнорировать присутствие мальчишки, а даже небрежно кивнуть ему в знак приветствия, сразу же возвращаясь к созерцанию стены, за которой, вероятно, находился сейчас его старый знакомый.
Сказать по правде, всё очарование нового знакомого Эдмона испарилось куда-то очень далеко и определенно надолго, когда тот, к всеобщему сожалению, открыл рот. Дело было даже не в оригинальном ирландском аналоге (кстати, легкий акцент сразу навевал мысли о том, что юноша был отнюдь не ирландец и вовсе не англичанин, совсем точно не француз и, скорее всего, исходя из грубости произношения, либо швед, либо немец) «Как вам сегодняшняя погодка?», а в самом тоне, в голосе, который произносил эти слова, казавшимся вовсе несвойственным столь юному созданию, в фигуре и лице которого даже проглядывала лёгкая грациозность (проглядывала и сразу же убегала, галопом). Изобразив на своём лице некое отвращение, которое он, на самом деле, может и не испытывал, Эдмон, пропустив подобие вопроса своего нового собеседника мимо ушей, после критического, в чём-то даже невежливого изучения наружности Дитриха, начал:
- Jeune*, вы, очевидно, бездомный? Неужели ваши maman с papa позволили вам гулять в лесу в столь ранний час, когда вы ещё должны находится в кровати?
Однако, если быть честным, не смотря на некоторую грубость, вызванную невежеством «альбиноса», Эдмон даже проникся симпатией к такому необычно выглядящему молодому человеку, в чём-то вдохновляющего его, а в чём-то элементарно потешая его своей вздорностью, а главное, поведением его собаки. Г-н де Марнион даже «включил» свой горе-французский акцент и обилие заимствованных из того же языка слов, дабы, наверняка, произвести какое-то помпезное впечатление своего нового оппонента.   
- Похоже, из-за вашей косорукости я не дождусь важного ответа от моего ami,** - постаравшись выглядеть разочарованным, проговорил Эдмон, даже не поворачивая головы в сторону парня, словно стараясь устыдить его этим пренебрежением.